Хорольская яма [изд. 1989 г.] - Евгений Степанович Кобытев

Как шли каппелевцы в кинофильме «Чапаев». Мы залегаем и начинается перестрелка. Ложусь на землю, разбросав для устойчивости, как в тире, ноги, ставлю прицел на 400, ловлю на мушку отдельные темные фигурки и, тщательно выцеливая их, стреляю, нужно экономить патроны.　

В полукилометре справа от нас слышится «ура!» Оглядываюсь. Там наши пошли в атаку. По полю бегут маленькие фигурки людей, падают, вскакивают и снова бегут навстречу цепям фашистов. Трещат винтовочные выстрелы. Минометный огонь гитлеровцев перекинулся туда. А к нам приближаются цепи автоматчиков. Треск автоматов сливается в сплошной рык. Пули свистят над головой, шелестят по стерне, вспарывают пашню, вскидывая фонтанчики земли. Перед плотной цепью фашистов взорвался снаряд. Оглянувшись, вижу: наши броневики выползли на обочину дороги и поддерживают нас огнем. Следующий снаряд броневика разрывается прямо в строю автоматчиков.　

— Браво, ребята! Ура-а!　

— А б…! Вот так вам! — разносится торжествующий рев по нашей цепи.　

Цепи автоматчиков рассыпаются и залегают.　

— Техники, техники бы побольше, дали бы мы им прикурить, — исступленно ноет кто-то.　

И в это время под нарастающий гул в небе появляется множество самолетов с черными крестами. Один за другим они пикируют над дорогой. Там, среди людей и автомашин, сначала беззвучно всплескиваются султаны огня, черной земли и дыма, а затем слышатся гулкие раскаты взрывов. Сбросив бомбы на дорогу, самолеты устремляются к полю, на бреющем полете проносятся над нашими цепями и поливают их огнем. А по дороге, объезжая разбитые горящие грузовики, повозки, двигаются автомобили, идут колонны войск и толпы беженцев. Сделав несколько заходов и расстреляв патроны, серые крылатые громадины улетают, и мы возобновляем перестрелку с залегшими фашистами.　

Немецкий автоматчик, за ним другой, третий вскакивают и удирают, пригнувшись.　

— Бегут, сволочи! — я поднимаюсь, забыв о пулях. Ничто так не воодушевляет в бою, как показавший спину враг.　

Спускаясь скачками вниз по осыпающемуся песчаному склону, я вижу, как справа и слева посыпались вниз горохом кричащие «ура!» и стреляющие на бегу люди.　

Вдруг передо мной вырастает цепь огненных фонтанчиков.　

— Стреляет, каналья, по мне! — догадываюсь я и залегаю в канавку. Вскакиваю, чтобы перебежать к следующей канавке, и тут по левой поле моей шинели и по голенищу сапога словно кнутом стеганули. Упав в канавку, я осматриваю себя. Поля шинели в клочья, голенище сапога прострелено пулей, но боли нет.　

— Смотри? Голенище прострелено, а нога цела! — говорю залегшему рядом пожилому солдату.　

— Ты ранен! — кричит он мне, — это споначалу не больно! Разувайсь!　

Я снимаю сапог и пытаюсь двинуть ногой. Острая боль пронзает ногу. Пожилой солдат выхватывает свой пакет, задирает мне штанину и быстро забинтовывает ногу.　

— Посмотреть бы! — бормочу я.　

— Нечего смотреть, еще блевать начнешь. Ползи, брат, к дороге!　

Перебинтованная нога не влазит в сапог, и я кладу его в заплечный мешок. Обмотав стопу портянкой, бреду по канаве в овраг. Там вижу Райцена, который вместе с другим солдатом вправляет лежащему с закрытыми глазами бледному молодому бойцу кишки в разорванный живот. Кишки не слушаются сержанта — они вспучиваются и вылазят из живота раненого.　

До дороги километра полтора. Опираясь на винтовку, с большим трудом я бреду туда. Меня нагоняют выполнившие свою задачу солдаты. Противник отброшен, но до нас нет-нет и долетают отдельные пули. По полю, тут и там, недвижимыми темными точками лежат убитые. Несут, ведут под руки раненых. У дороги лежит и сидит их много. На белых, свежих повязках проступает ярко-красная, тоже свежая, кровь. Командир нашего боевого охранения усаживает меня с другими ранеными в проходящую мимо пустую машину. Минуя воронки и горящую технику, машина то и дело съезжает на обочину. Нас везут на Городище.　

Уже смеркается. Кузов нашей машины, как плоскодонная лодка, плывет в потоке запыленных усталых солдат, беженцев с встревоженными лицами, повозок, груженных бледнолицыми ранеными. Все спешат, стремятся пройти в прорыв, вырваться из мешка. Ночами фашисты все время пытаются перерезать дорогу.　

На всю жизнь запомнилось: мигающий, холодный зеленоватый свет немецких осветительных ракет, висящих в воздухе над дорогой, черные силуэты солдат на фоне освещенного ракетами ночного неба, оранжевые огненные трассы пуль немецких автоматчиков, многоголосое «ура!» контратакующих и гнетущее чувство своей беспомощности.　

Во время одной остановки интендант, командир нашей машины, выпивает под деревом в компании каких-то штатских. Вместо того, чтобы садиться на свое место в кабине рядом с шофером, он лезет к нам в кузов, дыша перегаром.　

— А ну, слазь! — командует он нам.　

— Как «слазь»? Зачем слазить? — непонимающе спрашивает кто-то.　

— Сла-а-зь! — орет интендант и выхватывает из кобуры пистолет. — Перестреляю за невыполнение приказа!　

Мы, не понимая, что происходит, вылезаем из кузова, помогая друг другу. Тяжело раненный молодой солдат, почти мальчик, которого интендант грубо столкнул с машины, беспомощно плачет.　

Собутыльники интенданта вскакивают в кузов, и машина, обдав нас дымом, скрывается в темноте. Мы стали жертвой дикого самоуправства…　

Тяжело раненные остаются лежать у дороги. Я же, опираясь на винтовку, бреду в людском потоке. Перед утром незнакомый мне полный офицер останавливает проезжающую подводу и приказывает посадить меня. На повозке рядом со мной лежит на сене раненый. За подводой молчаливой гурьбой идут усталые бойцы. Не слышно разговоров. Многие спят на ходу.　

Едем через густой и сырой дубовый лес. Подвода, завязнув в грязи, останавливается.　

— Но, вы, бидолахи! — кричит ездовой, понукая лошадей. — Но-но, горемышные!

Идущие в строю подбегают к подводе, обступают ее и, навалившись, выталкивают из рытвины. Усталые солдаты идут рядом с подводой, держась за нее руками.　

— Кобытев! Ты ли это? — слышу изумленный крик.　

— Райцен! Сержант! — кричу я вне себя от радости.　

— Гляди, Кобытев здесь! — кричат бойцы, и ко мне бросается несколько человек. Они обступают подводу. Приветствуют меня. Бог мой! Здесь мои однополчане! И мой учитель из художественного института доцент Ракитский, и художник Котенко, и певец, солист капеллы «Думка» Корсаков. Сидящий рядом со мной солдат ударяет меня по плечу и смеется. Я всматриваюсь в него. Фу ты, черт! Да ведь это киевский художник Киянченко!　

— Мы ведь думали, что ты погиб! — радостно кричит Райцен.　

Сам того не зная, я еду уже который час на подводе своего полка. Бывают же такие случаи!　

Подъехали на конях командир батареи и политрук, они тоже рады моему возвращению.　

— Теперь все дома! — весело говорит политрук.　

Чувство тревоги в беспомощности сменяется у меня радостью.　

Когда совсем рассвело, наша колонна внезапно останавливается среди леса. Слева от нас высокая гора, покрытая редкими деревьями, справа — болото. Позади нашей повозки, визжа и скрежеща гусеницами, останавливается громадная пушка.　

— Что случилось? В чем дело? — слышатся тревожные возгласы.　

По цепи передают, что впереди